Юрий Иванов-Милюхин - Драгоценности Парижа [СИ]
— Из простолюдинок, озабоченная на ларжан, — ухмыльнувшись, продолжал бессовестную оценку парижанки казак постарше. Присвистнул. — А она и правда как пряник медовый.
— Она ла вотре, подружка как раз для нашего брата. Жаль, что ларжану в карманах ильняпа, все успел прогулять, — вмешался четвертый наездник с черными густыми усами и крутыми бровями на смуглом лице. — Вчерашним вечером я с такой до ихних петухов караул нес. Досе ноги ватные.
— Ла филь ком сетре бье, — присоединился к разговору еще один молодой джигит с крученной нагайкой в руках. — Хоть и не наших кровей, но красивая, чертяка.
— Кончай ванзейскую речь! — донеслось от возглавляющего отряд широкоплечего казака. Развернувшись в седле, тот грозно трепыхнул тонкими ноздрями. — Сетребье–хренебье, скоро совсем по казацки гутарить перестанете.
— До ванзеев нам еще доскакать надоть. А что, у этих мусьев язык красивый, — гоготнул следовавший за ним здоровенный детина. — Недавно один из штабных господских подсказал, что черепки, которыми они свои крыши покрывают, прозываются тюиль. У нас так татарцы по русски бають: тюиль–доиль.
— Я сказал, кончай разговоры, головы ужо потеряли, — незлобиво повторил старший. Под сдержанный смешок подчиненных добавил. — По ночам одни караульные в секрете, остальные как фазаны по куширям.
Над отрядом повисла сдержанная тишина, нарушаемая лишь цокотом копыт. Дисциплине у казаков могли позавидовать даже великие завоеватели. Кинув заинтересованный взгляд на того из служивых, который первым завел разговор, девушка еще раз подмигнула ему, на мгновение приостановилась и сразу пошла дальше. На высокой шее взялась переливаться золотая цепочка с видным за воротником платья разноцветным медальоном. Ее провожатый суматошно зарыскал длинным носом по сторонам. Помеченный большими голубоватыми зрачками парижанки, воин до боли в ладонях сжал плетенную из узких сыромятных ремней нагайку.
— Моя будет, вернемся с патруля — и найду. Как–то уж видел, недалеко от наших квартир живет, — упрямо изогнув бровь, негромко поклялся молодой урядник. На тонком лице его вспыхнул жгучий румянец. — Ставлю десять монетов.
— А я этих монетов принять не откажусь, — тут–же согласился его товарищ. Не утерпел, предупредил. — Смотри, Даргашка, Ермолов за мусьев с мадамами издал новый указ.
— Сам смотри, Гонтарь, а я словами не кидаюсь. И об указах новых пока не слыхал.
Старший отряда уже заворачивал своего кабардинца на небольшую площадь, над которой вознесся ажурным каменным плетеньем высокий собор с острыми, как хребты кавказских гор, шпилями колокольни сзади. Впереди, между двумя широкими башнями, в лучах солнца засияла разноцветным витражом стеклянная роза. Путь конников лежал дальше, к каменному мосту через неспешную Сену, за которым раскинулся огромный, невиданный никем из казаков доселе город, построенный из желтовато–розоватого туфа.
За месяцы, которые Дарган со станичниками провел здесь, он успел свыкнуться с постоянным розовым светом вокруг, в нем так прекрасно выглядели местные молодые девушки. На самом же деле все они на лицо были погрубее черноглазых, с тонкими чертами лиц, узких в талии терских казачек, живущих на родине, у подножия гор Большого Кавказа. Несмотря на обходительную вежливость, упредительность и галантность, до которой некультурным на их фоне казачкам было далеко, особого желания овладеть ими они не вызывали, хотя молодая южная кровь затачивала чувства воинов до остроты гурдинского кинжала. Казаки ночами часто уходили на телесный промысел к безотказным и страстным чужачкам, возвращаясь от них умиротворенными, почти любящими этот далекий странный край, к тем чувственным девушкам и женщинам, так умело заставляющим их на время забывать о неприступных горах, о родных и близких на другом краю земли. Но розовый свет был одинаков, что там, что тут. Только здесь он был от камня такого же цвета, а там от утренних лучей, освещающих белоснежные вершины первозданных гор. Туда, на родину, тянуло здорово, с каждым днем все сильнее.
Обогнув собор и процокав узенькой улочкой до обложенных каменными плитами берегов реки, отряд готовился уже ступить на край моста, как вдруг из–за странного гранитного зверя с цепью во рту вышла та самая девушка, что повстречалась казакам за несколько переулков отсюда. Поодаль болтался и длинноносый нескладный парень. Выдернув из–за пояса расшитый цветами белый платок, она поцеловала его край, протянула руку с ним в сторону Даргана. Привстав в стременах, тот под усмешки станичников тонко присвистнул:
— Откуда она взялась–то? — недоуменно передернул он краями обшитой на плечах галунами черкески. — Вроде сзади ее оставляли.
— Так мы ж петлю вокруг ихней церкви сделали, а она напрямки, — гоготнул ему в ухо товарищ.
— Гляди–ко, умылилась баба, неровен час тут и свадебку сыграем. Чапуру из дома я прихватил добрую.
Со всех сторон посыпались соленые шуточки, заставившие строевых коней беспокойно запрядать ушами. Старший над казаками всем корпусом развернулся назад, зычно гыркнул:
— Это когда ты успел мамзель оприходовать, голова твоя беспутная? Своих скурех на Тереку было мало? Года два, как из малолеток, а уж джигитовать по хатам вздумал.
— Дядюка Федул, ты ж мне и нянюка, и кунак, все про меня знаешь, — покраснев, заоткрещивался молодой казак. — Никогда я с ней не встречался. Может, ошиблась, казаков на постое тут много.
— Куды ошиблась, ежели вся до тебя устремилась. От… на наше несчастье татарский выпестышь, породнился твой прадед с чеченским тейпом, — ощерился Федул. Хлестнул коня плетью под тугое брюхо. — В намет, в отца и сына, еще приказные цедулки из–за вас от штабных не получал…
Отряд упруго сорвался в слаженный галоп, по каменным плитам древнего моста зацокали подкованные копыта боевых коней, заглушая взрыв непристойного хохота. Изогнувшись с седла, Дарган выхватил из руки девушки платок, торопливо запихнул его за отворот черкески, не преминув поморгать красавице светлыми, жадными до любви, глазами. Она так и осталась стоять на краю моста готовой взлететь птицей.
А вечером Дарган с Гонтарем уже рвались с постоялых дворов в круговерть мирных домов парижан. Оба были одеты все в те же черкески, башлыки развязаны, папахи заломлены на затылки, на ногах ноговицы для форсу спущены ниже колен. Дарган, как Гонтарь, как и остальные казаки, никогда не уступал дорогу солдатам и офицерам действующей русской армии, потому что считал себя выходцем из иного роду–племени, более гордого и свободолюбивого, нежели русские царские холопья. При встречах с армейскими служками на его тонком поясе лишь резче начинал покачиваться остро отточенный кинжал гурда, как и шашка, как и любое другое оружие кавказского мастера по имени Гурда, особо чтимых среди джигитов в диких и неприветливых горных селениях. И этого было достаточно, чтобы разношерстное, согнанное сюда со всех концов, воинство еще издали считало за благо свернуть в сторону. Так было и сейчас, когда неожиданно возникший патруль из нескольких солдат попытался преградить дорогу длинными ружьями.
